Околоигровое

[сэр Глем]

"и проснусь я в мире невозможном

где-то между будущим и прошлым..."



Вечность глядит на меня золотисто-желтыми глазами, зрачки которых так неумолимо верикальны.

Онa глядит на меня Карнакским храмом, аазгарскими песками, выцвевшим небом синайского полуострова.

Я ищу, но не вижу в них свое отражение.

---

(Профессиональное прощание)

[*Несс]

Та же, что называла себя Валентиной, покинула Генову Падь вечером следующего дня после достопамятного совещания, так и не осуществив задуманного. Это случилось в шесть часов по полудни, когда отсвет заходящего солнца нежно коснулся высокого шпиля собора, и белого мрамора спящих львов, и лепестков изысканных гиацинтов в вазонах, и выщербленных временем ступеней крыльца. Когда на самом краю крыши, уютно устроившись в тени каменного водостока, она размышляла о случайностях бытия и устройстве ставень мансарды, серая птица с серебряным клювом и стальным оперением опустилась на ее плечо.

...

- Возвращайся. Я доволен тобой. – Промолвила птица голосом мягким, как шелк и холодным, как лед. Та, что называла себя Валентиной, вздрогнула – не от неожиданности, но потому, что голос этот всегда производили на нее до крайности тревожное впечатление. Она немного замешкалась, аккуратно убирая мягкой губкой излишки масла с оконных петель (петли в таких домах имеют скверную привычку скрипеть, если заблаговременно их не смазать), и шести секунд с избытком хватило, чтобы принять решение.

– Да, учитель. – Тихо сказала она, склонив в знак почтения голову, хоть и полагала, что пославший гонца не может видеть его глазами. Серая птица, оцарапав кончиком крыла ее щеку, без следа растаяла в густеющих сумерках.

Оставшись на крыше в одиночестве, она печально вздохнула, прижимая к порезу кружевной платок. Ей показалось, что Мастер был незаслуженно добр, только что оградив ее от совершения величайшей ошибки. Ибо можно ли представить себе нечто более неправильное, чем клинок, возомнивший себя рукоятью, или убийца, самовольно избирающий жертву и время?

Со вновь обретенным смирением девочки, без остатка истратившей когда-то все возможное для нее отчаянье, она попросила Отрезающего Нити хранить жизнь хозяина дома со львами. Хранить до тех пор, пока Он не сочтет ее достойной вынуть душу этого человека из без меры разжиревшего тела. И, не получив ответа, но, быть может, удостоившись на миг божественного просветления, она воочию увидела изгибы чешуйчатых колец Великого Змея, вечно пожирающего собственный хвост, и извивы вероятностей, сплетающих клубок вкруг рукояти ее рапиры…

Солнце все быстрее катилось к краю небес, словно торопясь в свою ночную обитель после долгого дня, полного суеты. И пурпур его лучей вдруг напомнил той, что называла себя Валентиной, о столичном чиновнике с вкрадчивыми манерами и хрупким каменным сердцем. Пожалуй, невежливо будет уйти, не прощаясь. И, отказавшись от немедленной мести так же легко, как семь лет назад – от данного при рождении имени, она рассмеялась, серой тенью скользнув прочь.

…В конце концов, каждый платит за свободу, чем может.

---

Константин Блад (граф Альдегаст-Алама-Гейри апФиал дю Морте дель Афари)

[Дракон и конопля]

Становление некроманта

В мрачноватых стенах древнего родового замка Блэкхорс графов апФиал по длинным, тускло освещенным коридорам, увешанным старинными гобеленами, летел, отражаясь от стен, пугая крыс и пауков, истошный женский крик. С каждым новым вскриком буря, казалось, ярилась все больше и больше. Казалось, что сейчас ночь - дождь сплошной стеной хлестал наотмашь землю, полосуя как ножами всех недогадливых, кто рискнул высунуть нос за порог, гром грохотал как трубы архангелов, возвещавших Конец Света, молнии магниевыми вспышками высвечивали искаженные ужасом лица. Пугливые, бледные служаночки делали оберегающие жесты, слуги сплевывали и, вздрагивая от очередного крика, который не мог заглушить даже гром, угощали друг друга кто спиртом, кто брагой, а кто и вином, иногда - хозяйским. В высокой башне, в своих покоях вот уже второй час рожала графиня. Граф уехал к соседям на охоту и с ней осталась только ее верная молочная сестра.



Годом раньше...

- Что мне делать, Анна? Что?!! Я уже на все готова! Я молилась! Без толку! Этот самодур грозится развестись, если я не рожу ему ребенка! И он хочет непременно сына! Наследника, чтоб его черти драли! - прекрасная, черноволосая девушка лет восемнадцати на вид в глубокой истерике бьется на широкой кровати, крича в подушку. - Этот... - задыхается она. - Я не могу позволить этого! Опять в нищету! Я все сделаю, все! Помоги мне! Я знаю, ты можешь! - резко вскочив, она кидается к Анне - дородной женщине, прядущей в тени рядом с окном. Несмотря на ярость, исказившую ее черты, девушка очаровательна. Яркие губы на смуглокожем лице искажены страданием и гневом. Жемчужные острые зубки обнажаются в злобном, хищном оскале, не приличествующем ни ее возрасту, ни положению, о котором буквально вопят и дорогое, бордовое платье, расшитое золотыми нитями так, что ткань уже почти и не гнется, и родовые, роскошные перстни, и ослепляющие своим изяществом кольца и ожерелье. Глубокие орехового цвета глаза сейчас стали почти черными и мечут молнии. Тонкие пальцы с ухоженными ногтями искривлены словно ястребиные когти, хватающие добычу.

- Я могу помочь, но это не приветствуется нашей всеблагой церковью и... инквизиторами, - женщина спокойна. Ее лицо и фигуру скрадывает тень от оконного переплета, да и за окном пасмурно. Судить по голосу о возрасте трудно - и 30, и 50 лет можно дать пряхе. Вот только озорные нотки, еле слышимые в ее голосе, заставляют склоняться все же к 30. - А я законопослушна и никогда не стану рисковать ни своей репутацией, ни жизнью... просто так. В одиночку.

- Проси, чего хочешь! Все, что в силах человеческих! Этот чертов!..

- Как пожелаешь, госпожа, - голос становиться смертельно серьезным. - Я не могу тебе помочь сама, но вот дьяволы. Я знаю, как это провернуть. Ты готова?

- Да!!! Ты поможешь?

- Хорошо, госпожа. Нам надо...



Буря. Ливень. Замок Блэкхорс. Покои графини.

- Вот и все, девочка. Все в порядке.

- Но он... Он не похож на человека! Ты!..

- Успокойся. - комната освещена десятком свечей. На кровати под балдахином лежит та самая девушка. Плотная, розовощекая женщина с блестящими глазами и доброй улыбкой с окровавленым ножом в руке склоняется над орущим младенцем. Заостренный мохнатый хвост ребенка, как бы живя собственной жизнью, обвивает ее руку с ножом, розовато-черные перепончатые крылышки с трудом удерживают его в воздухе, временами стараясь хлестнуть побольнее по курносому носу рыжеволосой Анны. Вот Анна ловко ловит одно из них и резко встряхивает. Ребенок, теперь видно, что это мальчик, обиженно вскрикивает, ударившись об столик, и, едва не порезавшись о разложенные из полуоткрытого хирургического набора инструменты, наотмашь хлещет хвостом и начинает плакать еще громче. - Я специально купила свиток с исцеляющим заклятьем. Мы отрежем его хвост и крылья, а потом прочтем заклинание - ранки заживут. Никто не узнает. - с интонацией заботливой бабушки произносит она и ловко сует ребенку тряпицу, пропитанную маковым настоем.

- Спасибо, Анна. Теперь у графа есть наследник. - девушка слегка устало следит за процессом. На ее лице медленно проступает злобная радость.



Восемнадцать лет спустя. Небольшая деревенька в глухой провинции. Лето. День.

Растрескавшаяся земля и пожухлая трава. Раскаленное солнце будто пытается поставить свое тавро на каждый лист рощицы, на каждый камень из развалин древнего склепа, на каждый дюйм дороги, по которой медленно, хромая на обе ноги, бредет окровавленный рыжеволосый юноша в разодранной одежде, прижимая к себе два толстых, обтянутых выделанной кожей, фолианта. За ним остается кровавая дорожка, по которой можно проследить его путь вплоть до черного лаза, ведущего вглубь развалин. На сером камне - два кровавых отпечатка. Парень плетется вперед, что-то шепча разбитыми в кровь губами, а за его спиной камни, будто их кто-то подтолкнул, теряют равновесие и падают в черный лаз один поверх другого, намертво запечатывая вход.

Смертельную усталость на лице юноши на мгновение заменяет ядовитая усмешка, делая неправильные черты его и без того не слишком красивого лица откровенно зловещими. Нос, больше похожий на ястребиный клюв, пронзительные черные глаза, взъерошенные, будто вставшие дыбом, рыжие волосы, тонкие губы, острые скулы, будто стремящиеся прорвать кожу - он был бы красив, если бы добавить к его облику хоть немного теплоты и сердечности. Однако его можно было назвать только "запоминающимся", но никак не "красивым".

Вот показались первые домики деревеньки и юноша остановился: все мужики стояли за оградой с вилами лопатами и прочим острым инвентарем и тяжело, недобро смотрели на него. Ни баб, на пацанвы видно не было.

- В чем дело? - юноша подсобрался, но это лишь еще яснее показало, насколько он устал и вымотался.

Глухой ропот. Бурление толпы. И вперед вытолкнули здоровенного детину - деревенского кузнеца. Этого типа Альдегаст помнил - когда он с другими авантюристами проходил к склепу, то походя починил порвавшиеся меха. Кузнеца звали Юл.

- В чем дело, Юл?

- Дык это, - кузнец явно не знал, что говорить. Но под ободряющие крики из толпы выдавил. - У нас в склеп никто никогда не ходить. Потому как не возвращаются. Плохое это место. Недоброе. А тот, кто оттуда выходить - вырдалак значить. Выродок. И сжечь его надо сразу, штоб посевы не попортил! Во!

Мужики глухо, согласно ворча начали медленно обступать Альдегаста.

- Вы с ума посходили? Какой "вырдалак"? Вы хоть священника позовите - он скажет, что я человек! - пятясь, попытался он воззвать к их разуму. К разуму звереющей от солнца и предвкушения толпы. Что было занятием заведомо бесполезным.

- Хватай его, робяты!

Дальше была свалка. Боль в ломаемых ударами тяжелых сопог ребрах, в голове. Ему удалось спрятать фолианты в безразмерный мешочек на груди и сжав его в кулаке согнуться так, чтобы защитить живот и голову. Это спасло ему жизнь. Но, очнувшись, он пожалел, что не умер.

Первым чувством была боль. Боль и слабость, хлестнувшие по нервам, заставили его застонать сквозь зубы. На удивление целые. Попытавшись подвигаться, Альдегаст понял, что связан. Вместо одежды - пропитанные кровью и грязью лохмотья.

- О, живой, гнида! - удалось расслышать ему сквозь шум в ушах чей-то веселый голос. - А ты говорил - окочурится! Не, вырдалаки - они живучие. Нать сбегать за старостой, шоб дрова, значить, готовили. И как положено, на закате, значить...

- Ну ты и сбегай, Гнат.

- И сбегаю.

Альдегаст понял, что его спасет только чудо. Свои силы закончились. Для изучения фолиантов нужно было хоть немного времени и свободные руки. А до захода солнца оставалось часа два. Хотя мешочек еще был при себе - это довало слабую надежду - там должно было лежать лечебное зелье, приберегаемое на крайний случай.

Мысли были короткими и отрывистыми. Говорить не хотелось совершенно. Болело все. Следующий час прошел в молитве и отдыхе. И временами - боли. Надо было успеть ослабить веревки настолько, чтобы освободить хотя бы оду руку. А лучше - развязаться совсем. Благодаря навыкам, которые он получил от Даны (воровки, пойманной, когда она пыталась стянуть у него кошелек), удалось выпутаться настолько, чтобы суметь достать заветную бутылочку. Это не спасло, но хотя бы перестало звенеть в ушах при каждом резком движении, а каждый вздох перестал отзываться болью. Какая ирония - умереть более здоровым.

За окошком раздались звонкие девичьи голоса. Одну из девушек он узнал - Жюли. Она кокетничала с ним, когда они обедали в таверне. Если бы они остались на ночь, то она пришла бы к нему. Это чувствовалось из ее намеков. Сейчас она смеялась там. И, когда она назвала его вурдалаком и мило, кокетливо испугалась, что он вырвется... Еще никогда маг не ощущал такой яростной ненависти к людям. Он фактически спас этих сволочей! Там, внизу, полегли все - хозяин склепа проснулся и набирал армию нежити. Благодаря своим знаниям он спасся, но спасся - один! Остальные... Нет, они не умерли, гораздо хуже - они стали слугами этого "господина Смерть". Пафосный идиот! Альдегаст сплюнул кровью. Ему удалось обрушить кровлю склепа. Те, кто остался жив... Он сжег их. Всех. А "господина". Что делать - не было у него больше огня. Грязная работа, но теперь, без рук, ног, с поврежденным горлом и мозгом... Он будет там гнить заживо до смерти. А она не скоро придет к своему "господину". Колонны будут оседать медленно. Вход запечатан - и уже никто не сможет ему помочь.

А эти смерды! "Вырдалак"! "Костер"!.. Костер. Солнце садится. Уже скоро.

Дальше были крики. Боль в вывернутых руках. Чей-то резкий нетерпеливый голос.

- Что здесь происходит?

- Выродка спымали, господин церковник! Кровь пил, да людей резал! Теперь суд, как заведано!

Они были уже свято уверены, что именно этим он и занимался. Сволочи! Смерды... "Церковник" - это... "инквизитор"! Повезло. Вон он, на коне. Приятное лицо. Лет 35. Сейчас...

- Мда? Ну ладно. Благословляю вас, дети мои.

Стук копыт. Что?.. Недоумение и ярость посреди всеобщего ликования. Это было последнее, что он помнил отчетливо. Огонь. Треск дров. Дым забивается в ноздри. Тяжело дышать. Мелькнула мысль: "Дрова сырые... Гады! Чтоб горел медленней, да?!" Из последних сил, не щадя себя, пережечь веревки. Огонь лижет пальцы, но пока не обжигает. Как всегда - он давно знает об этой своей странности. Достать книгу и - зачитать пару строк из того, что удалось разобрать. Так, чтоб всем хватило. Хотели сохранить посевы? Сохраните! Но жизни вам здесь не будет. Полоснуть по руке. Кровь - в огонь. Запах паленого мяса. Боли нет. Пока нет. Вы меня надолго запомните! Будьте прокляты! Прокляты!

Теперь - скорость. Пока не очухались, не осмелели. Отдохнуть бы. Всего пару часов. Но их нет. Остается последнее. Вызов. Свиток, который приберегался на неопределенное потом, чтобы было, что записать. Призванный конь. Скачка.

И, через несколько часов, еще пара строк из фолианта. "Инквизитору".



Когда к нему пришли "господа церковники" - он сильно удивился. Не тому, что пришли - он их ждал. А тому, что в конце они пригласили его сотрудничать. Он сделал многое для того, чтобы заинтересовать их, но не был уверен, что не перестарался. Ведь существовал еще тот "инквизитор".

Упоминаний о нем теперь уже "Константин" не нашел. Может, это был и не церковник. Его это уже не волновало. Теперь он научился подчинятся, если это необходимо. А в личную печать была добавлена фраза: "Вы не любите людей? Да вы просто не умеете их готовить!"

---

сестра Каталина (Каталина ап'Нуар)

[Дракон и конопля]

В небольшом городке близ столицы жила богатая купеческая семья. Из всех достопримечательностей в том городке был лишь их дом, церквушка пресветлого Пелора с престарелым священником и парой служек и слухи о чародейной рощице неподалеку.

Купец был богат, известен и многодетен - что и заставило его поселиться в таком месте, где все чужие наперечет и на виду будут. Одна из его младшеньких, Каталина, отличалась веселым и беззаботным нравом, отчего и выделена ей была своя собственная охрана. Что, впрочем, помогало не слишком, точнее - не помогало вовсе.

И вот одним прекрасным утром, когда девочка спустилась к завтраку, отец осел в своем кресле, а мать упала в обморок: волосы малышки отливали чистейшим серебром, глаза пугали чернотой безлунной ночи и на виске еле слышными колокольчиками смеялся-позвякивал старый, плохо заживший шрамик, которого не было еще вчера, похожий то ли на узкий лунный серп, то ли на улыбку странного клоуна.

Объяснения как нельзя кстати появившейся гостьи спасли если не жизнь, то рассудок родителей:

- Девочке предназначено стать великой жрицей. Возможно - Верховной. Сама Богиня отметила ее, - объясняла она. - Вы должны отпустить ее со мной.

После долгих проводов, пустых слов, слез и невыполнимых обещаний, девочка ушла с сестрой Айне, как себя назвала незнакомка, встав на путь служения и защиты.

А было так...

Однажды ночью Каталина была разбужена странным звуком - за стеной будто заливались колокольчики. Она открыла глаза - и замерла от восхищения. В окошко спальни светила полная луна, разбрасывая во небу серебряные блики. Лунный луч лежал на подоконнике звенящей дорожкой, стрелой убегавшей к лесу, словно отлитому из потемневшего небесного металла. И чей-то прекрасный голос распевал веселую песенку.

Любопытство взяло верх над здравым смыслом и девочка, танцуя и пытаясь подпевать, забавно коверкая незнакомые слова, встала на лунную дорожку. Как она спустилась со второго этажа, как босиком, в одной ночной сорочке пробиралась по темному, страшному лесу, как переправилась через неширокую, но глубокую и быструю речку этого она так и не вспомнила. Только отдельные отрывки мелькали иногда в тяжелых, глухих ночных кошмарах: то холодная вода подбирается все ближе и ближе к сердцу, сбивая дыхание, стремясь утащить вглубь, то черные ветви деревьев, будто чьи-то злобные лапы норовят ударить побольнее, выколоть сучком-пальцем глаз, не пустить, то песчаный, обрывистый берег сбрасывает вниз, забивает рот и нос песком, пытается засыпать с головой. Но нельзя свернуть, надо бежать вперед по этой прекрасной, светящейся дорожке, к тому родному голосу, что все еще поет свою песенку.

Впереди - полянка, устланная белым речным песком. Там добрые руки несут тепло и успокоят боль в израненном теле, там странные, резкие голоса подпоют веселой песенке ночи. И можно будет танцевать с Ней, любимой младшей сестричкой, защищая от бед и делясь силой...

- Откуда здесь ребенок?

- Это невозможно! Девочка, наверно, заблудилась в лесу.

- Посмотрите на ее волосы...

- ...

- Неслыханно...

- Знак...

- Вы правы, сестры. Это знак. Взгляните - они все еще танцуют.

- И в эту ночь Она почтила нас своим присутствием...



Дальше были годы обучения в храмовой школе, скитания. И танцы с Ней. От них кожа теперь уже сестры Каталины стала смуглой, а ногти и зубы перламутровыми и слегка светящимися. Шрамик на виске не только никак не хотел заживать, но разошелся, из узкой полоски став пятнышком, похожим на полную луну, но это ее не беспокоило.

Она знала, зачем живет и танцует с Той, которую поклялась защищать как младшую сестру.

Она - белая тигрица-оборотень, Серебряная Звезда, отмеченная Богиней. Она - сестра Каталина.

Жрица Селунэ.



возможно, еще будет переписываться

---

Ну да, я знаю,

[*Несс]

что мы это не доиграем, но это ж не повод не ставить точку в длинной и пафосной квенте... .)

Анна-Тереса-Эвелин Д'Эсте Ломираэн. Возвращение

Белые и черные квадраты плит пола чередуются в строгом порядке. Узкий коридор, изгибаясь под немыслимыми углами, уходит прямиком в бесконечность. Направо, где, трижды перекручиваясь вокруг невидимой центральной оси (танец свихнувшейся гравитации!), пол и потолок меняются местами? Налево, где, чуть поднявшись, коридор (острым ребром айсберга ли, скалы?) почти отвесно падает вниз? Не знаю, не помню, никогда не была здесь прежде (прежде – это когда?), совсем не то место, совсем мне не место, но где же...

Выход?

Шаги гулко звучат под сводами, каждый ударяет в виски молоточками, отдается в запястье (в закрывшихся венах, паутине сросшихся капилляров) пульсирующей болью. Дверь за спиной захлопнулась, она бледнеет, она сжимается в точку. Ничем не примечательную точку на гобелене, фрагмент основы, фона эпического полотна, где огненный великан вгоняет копье в глотку белому дракону. Стены здесь сплошь увешаны гобеленами. Там переплетенные ветви деревьев, там горные кручи и орлиные гнезда, сражение странных машин посреди бескрайней равнины, мерцающие подземные реки, большой город на берегу моря, маленькая часовня в глубине сада…

За единственным же окном нет ничего. Ни цвета, ни света, ни вида, ни перспективы, ни пространства, ни, кажется, даже времени. Ужас комком застывает в горле – но нет, это ни пустота Серых Полей. Это просто… ничто.

Сколь долго она уже в него смотрит?

Россыпь черных кудрей и глаза темнее, чем полночь. Бледное лицо без возраста – точеные классически правильные черты, прекрасные по меркам любой культуры. Но здесь сложно применить само понятие красоты, оно кажется излишним и неуместным. Тонкие пальцы, унизанные кольцами, широкие рукава черной мантии, взлетающие при любом движении, словно крылья…

- Я снова ошиблась дверью? – слова составляю, как пазл, собственный голос странен до дрожи. Она качает головой:

- Все двери ведут сюда.

Ничто-вне-ткани выглядывает из-за ее плеча, смотрит из затейливой рамы оконного переплета, притягивая мысли и взгляд. Лишенное категорий пространства-времени нематериально и невозможно, но оно существует, не существуя, вне любой из форм, вне идеи формы как таковой, все же вписываясь, пусть только зрительно, в полукруглый арочный свод. Или же это арка вписывается в него? Так или иначе, столь очевидное ограничение несуществующего, следовательно, по определению бесконечного…

- Ты смогла выйти, сдвинув баланс. Но я видела в тебе Хранителя Магии этого мира.

- Я… - рвутся нити, капли крови горят в воздухе, падают лепестки яблони, волны барханов перекатываются с тихим шорохом. И наваждение не-существования разбивается о звуки ее голоса, как ветер о скалы.

- Разве этот мир заслуживает хранителя, оставившего сердце в другом?

Но… Cдвинув баланс? Это день длиннее, чем ночь? Превосходство теплокровных рас? Солярные культы? Засушливый климат, площадь океана меньше площади суши? От чего я только что отказалась, почему я почти не помню, зачем? …Почти не помню глаза и руки, привычку чуть склонять голову набок, сталь и шелк голоса... Но кто-то предусмотрительный выгравировал твое лицо на внутренней стороне моих век – достаточно закрыть глаза, и я увижу тебя. Слишком больно, но…

Мысли наползают друг друга, каждая следующая ест предыдущую (съедает целиком, без следа, от головы до хвоста), и нет возможности остановить их, поймав в слова.

- Я… могу идти?

- Подожди.

Досада или печаль? Я не знаю выражения ее глаз, не могу прочесть оттенков ее интонаций… Где-то далеко-далеко отсюда белый дракон расправляет крылья, и холод сапфировых глаз пронзает насквозь... Седой старик предостерегающе грозит дряблой рукой, оплетенной сеткой вздувшихся вен, нет-нет, уже костлявым пальцем скелета… Мне нельзя ждать, мое время давно закончилось!

Разделение Мордейкайнена, Планарное путешествие? Сейчас?..

Шаг. Всплеск пламени. Пламя сминает контуры человеческого тела, как гончар мягкую глину, отбрасывает, как бабочка омертвевшую оболочку. Чистый восторг волшебства! Но Разделение не срабатывает, разлетевшись на безобидные осколки, разбитое Разделением же... И движеньем руки – взмахом крыла – прикосновением тонких пальцев она возвращает мне форму смертной, убирает пламя из мыслей и боль – с висков и из вен.

- Я забираю твое безумие. Иди и вспомни, кто ты такая.

Мир исчезает в ослепительной вспышке.

---

Эпилог для Александры (Малкавиан, Камарилла)

[*Несс]

…

Никакого огня. В аду - лед пополам с солью, серый снег и желтые московские фонари.

…

Знаешь, детка, никто не сделает тебя нежитью.

Мы сами обо всем позаботились, мы успели умереть до смерти. Этот долбанный эвфемизм «существование» с легкостью можно было применить к любому из нас еще при жизни. Каждый с рождения носит в себе свою смерть. И свое проклятие. Выбирает?.. Вынашивает аккуратно и бережно, кормит и холит то, что однажды займет место души...

Все просто. Не помер заранее – не пережил Становления.

…

Второй день подряд мне снится одно и то же.

…Стучу по стеклу припаркованной у обочины машины левой рукой, а в правой держу пистолет. Водитель жмет на гудок, из соседней машины показывается еще один тип, чем-то неуловимо на него похожий, как обычно бывает со служащими этих контор.

- Огонька не найдется? – спрашиваю я, и, дождавшись, пока тот полезет за зажигалкой, стреляю почти в упор. Выстрелом в голову останавливаю второго... Во сне все так просто! Еще четверо уже в здании, но это неважно. Никаких дурацких угрызений совести, никакого шока первого убийства. Я бегу обратно в больницу, чувствуя, как ликует внутри Зверь, разгоняя по венам кровь. Я успею. И не имеет значения, кто на самом деле этот мальчик. Я, наконец, поняла, никакого значения!..

Сон не заканчивается. Сон, как в колодец, падает в холодную осеннюю ночь, шурша ломкой от инея листвой Нескучного Сада.

И я вспоминаю, что на самом деле ушла тогда из больницы одна.

- Нет, я не могу его достать… И Энди вы потеряли, – грустно произносит Элизабет. Колокольчики, подвешенные к тонким лескам, насквозь пронзающим ее тело, звенят согласно и мелодично.

Ничего уже не изменишь.

Печаль плащом падает мне на плечи.

Крестясь, люди выходят из темной церкви. У стены, подальше от горящего созвездья плачущих восковыми слезами свечей, я оглядываюсь по сторонам.

- Это, дочь моя, Николай-Угодник… А это Святой Михаил, он у них самый главный...

- И в руке его – пылающий меч, поражающий демонов…

Отец Федор величаво кивает, он провожает к выходу, он закрывает дверь за нами тяжелым замком... А я как раз потеряла ключ.

Сон постепенно гаснет.

Остаются только первые ноты канона Пахельбеля, навечно закольцованные полифонией «Моторолы». Это телефонный звонок, на который обязательно нужно ответить. И я пытаюсь вынырнуть из глубин небытия, раздвинув вязкую темноту. Темнота как вода, темнота затекает в глаза, нос и горло, ей невозможно дышать, в ней нельзя плыть, но и захлебнуться тоже нельзя…

Я не могу проснуться. И телефон звонит в пустоте.

---

Новый персонаж, Эоган фон Мальдер

[tsurugu1]

1.Крушение.

В небе грохотало. Пенистые драконы волн швыряли торговую галеру, как дети тряпичный мяч во время игры.

Морской фонарь в моей каюте едва не опрокинулся при очередном толчке, капитан сказал, что нам остается только молиться Фарленгу, но мне некому возносить свои мольбы….кроме тебя. Слово чести, я предпочел бы быть сейчас на палубе, едва не падать под ударами волн, промокнуть до нитки. Может я смог бы забыться хотя бы на время, ведь даже самые сильные средства уже не действуют на меня.

В тот день, когда наши губы впервые соприкоснулись, моя сестра, моя радость, моя …возлюбленная; видно боги и в правду существуют, если решили так жестоко поступить с нами. Будь это люди или иные существа нашего мира, я бы уже нашел их и убил, предварительно выяснив, где они прячут тебя.

Я консультировался с лучшими магами Академии, советовался с известнейшими мудрецам иллюминов, никто из них не смог мне сказать ничего определенного, кроме одного – ты жива и находишься где-то неопределенно далеко.

Эти боги (или демоны) скрылись в своей небесной тверди, забрав тебя с собой, они могут позволить себе выжидать, у них впереди вечность. А я устал, сестра моя, смертельно устал, мне кажется, что за это время прошло не семь, а трижды семь лет. Здесь, сейчас в этой полутемной, душной каютой, пропитанной запахами крыс и людского страха я закрываю глаза, и на виски мне ложатся твои прохладные ладони, такие знакомые и такие неповторимо нежные…

А боги молчат, они молчали даже когда я, отыскав нескольких особо верующих, зверски убил их, рассчитывая, что они ответят и тем самым проявят себя. Они молчали, когда я, не брезгуя никем и ничем, добывал деньги, чтобы продолжать поиски. Они молчали, когда я, исчерпав все очевидные средства, смиренно взмолился к ним. Быть они или опасаются меня, или считают недостойным своего внимания. В любом случае, рано или поздно я отыщу лестницу на их небо».

Галеру сотряс новый удар, сопровождающийся треском древа и шумом воды. Судно налетело на рифы с наветренной стороны мыса «Три головы».



2.Life is a beach.

Каменистый пляж усеивали обломки дерева и тела людей. Неожиданно одно из тел зашевелилось, распугивая чаек, уже почти приступивших к обеду. Человек приподнялся на локте, и его вырвало.

«Умывшись, я осмотрел своё имущество: меч и кошель с самым необходимым, крепко привязанный к поясу. Добыть подходящую обувь и плащ, здесь, пара пустяков, вон сколько покойников то. Потом мне надо идти все время на юг.

Я присел на камень, опустив ноги в прибой. Надо мной, сколько хватало взгляда, простиралось равнодушное северное небо, море у моих ног довольно урчало как сытый, наевшийся зверь. На душе неожиданно стало как - то тепло и уютно. Глядя в бескрайнюю морскую даль, я стал вспоминать наши детские игры, венки из полевых цветов, которые я тайком таскал тебе в комнату (отец считал, что это совсем неподобающий головной убор для дочери барона, в чьих жилах течет благородная драконья кровь), наш первый и единственный настоящий поцелуй. Вспомнил, как в тот проклятый день с небес спустился сияющий плот богов, и появившиеся их посланцы силой увели тебя с собой. Их не остановила ни моя ярость, ни твое отчаянье. Странно, что они тогда оставили меня в живых, ведь двое или трое из них остались там навсегда. Врут все старые легенды, не было у них крыльев, и вообще они были зеленые.

Что странное сейчас происходило внутри меня. Игни Ормр с Драконьих Островов, куда я заехал за советом, как - то сказал мне, что когда молодой дракон теряет свою первую самку он испытывает на прочность самые свирепые ветра и бросается в самое сердце бури, тогда он или теряет равновесие и разбивается о скалы, или остается жить. Видимо я буду жить.

Один из «покойников» зашевелился и застонал, кстати, у парня сапоги моего размера, надо бы избавить его от потенциальных страданий и обзавестись обувью. В кои – то веки я вдруг почувствовал, что сейчас мне придется изменить моим всегдашним привычкам».

Где - то далеко в море волны равнодушно бились о серые скалы.



3.Дверь во тьму

За окном смеркалось, Порто – Браво медленно погружался во тьму, лишь огни ночной стражи подобно светлячкам медленно ползли по извилистой паутине улиц. Эоган фон Мальдер рыцарь и кавалер ордена Феникса, воинствующей фракции могущественного Острия, организации раскинувшей свои щупальца на полмира, задернул плотные шторы. Теперь тьму в комнате рассеивал лишь тусклый огонек свечи умирающей в большом медном подсвечнике.

«Завтра я отправляюсь в путешествие, дальше всех известных пределов, в другой мир лежащий за гранью реальности, путь куда, ведом лишь магам. Раньше я бы полжизни отдал ради подобного. «Быть может там я, наконец, найду её». Он осторожно коснулся своей памяти, нетленных, невидимых кристаллов запечатлевших все, что случилось в его богатой событиями жизни, той ее части, что когда-то вызывала болезненные, щемящие душу чувства. Ответ был подобен ощущению тепла, жара, что греет, но не обжигает рук. Старая благодарность, искренняя дружба и, кажется, даже влюбленность, он улыбнулся, словно чему – то забытому.

«Пора спать, завтра предстоит тяжелый день, возможно сразу по прибытии на место придется «работать». «Работать» кавалер фон Мальдер умел и любил.

На столе остался сиротливо белеть недочитанный доклад. По подоконнику в беспорядке рассыпались листы со стихами, написанными дерганым, несколько нервным почерком. Ветер, ворвавшийся в открытое окно, подхватил один из них и понес в бесконечное таинственное путешествие над ночным спящим городом.

---

Аврелиан - чиновник и инквизитор 1 ранга. Путь бессердечья

[O'Keyt]

В доме пусто и тихо. Аманда еще не вернулась. Час, два или три. Сколько еще предстояло ждать? Впрочем, это не важно. Легкий горьковато-пряный запах трав… Так всегда пахли ее волосы. Сейчас он почти хотел, чтобы задумка не удалась. Она... такая независимая и свободная. Она… самая прекрасная из женщин, каких от только видел.



Тонкие пальцы, украшенные одни единственным простеньким колечком с изображением сияющего солнца, привычно сплелись на груди.

Ждать брат Аврелиан умел.

Еще в семинарии, десятилетним мальчиком с пронзительными глазами и тонкой уместной улыбкой – любимчик отцов-нравоучителей, лидер компании, совершающей ночные набеги на монастырский сад – Аврелиан был одним из лучших. Но это его категорически не устраивало. Он хотел быть просто одним. Единственным.

– Аврелиан, знаешь, отец Григор что-то прячет. Я сам видел, как он тайком крался в подвал, а под плащом у него было что-то большое! – взахлеб рассказывал темноглазый Бруно.

Аврелиан тихонько вздохнул и чуть не помянул всуе солнцеликого Пелора. Ах Брино, да, им пока всего по десять лет. Но разве можно так беззаботно болтать о чужих тайнах звонким голосом – в коридоре, полном любопытнейших из ушей?! Умный мальчик узнаёт такие тайны, а дальше... дальше использует их с толком и в конце концов становится как минимум главой крупнейшего в столице собора. Глупый – болтает о них, и в худшем случае избавляется ото всех мирских тягот уже совершенно не зависящим от него способом. В лучшем – становится одним из нищих служителей провинциального храмишка.

Что-что, а глупым Аврелиан не был. Дело отца Григора стало для него первой ступенькой. О, сколько еще таких ступенек будто сами собой лягут ему под ноги!.. Стройные ноги брата Аврелиана, обутые в короткие сапожки из мягчайшей превосходной выделки кожи, ступали легко, будто танцуя. Чуть узковатое, но, бесспорно, красивое лицо сохраняло доброжелательность и спокойствие. Пронзительные зеленые глаза смотрели будто обещая неземное блаженство. Ваятель, ища образ посланца Господня, наврядли нашел был кого лучше брата Аврелиана – в свои неполные двадцать лет уже перспективного инквизитора.

Чуть скрипнула дверь. Легкий ветерок коснулся щеки. Аманда, устала, но радостная и, как всегда, безоглядно прекрасная, стояла на пороге.

- Аврелиан! – она стремительно кинулась к нему, обвила руками, покрыла лицо тысячью поцелуев – жгущих его щеки, губы и лоб будто расплавленный свинец.

Он сделал свой выбор давно. Уже очень давно, задолго до ее появления. Задолго до того, как солнцеликий Пелор свел их дороги... Но сердце его отчего-то заколотилось, должно быть, вообразив себя сумасшедшей птицей. Глупое, и не пытайся. Что ты можешь? Только насмерть разбиться о прочные прутья своей клетки.

- Ах, Аврелиан, - девушка либо не замечала его состояния, либо приписывала его совершенно иным чувствам. – Ты знаешь, у меня всё получилось. Я достала те бумаги. Помнишь, я тебе о них как-то говорила...

Он помнил. Он прекрасно помнил...

- Аврелиан, ну не будь же таким букой! Ну поцелуй же меня наконец!

Он, не отрываясь, смотрел на ее лицо. Он запомнит ее такой, как сейчас – радостной, с блистающими глазами и разрумянившимися на ветру щеками. Такой, а не бледной и дрожащей тенью, в которую она превратиться там, в подвалах инквизиции. Впрочем, то будет уже не она. После пыток, ее тело предадут огню. Серый пепел. Они развеют его – и тогда... тогда ему нечего будет уже любить. Кроме государя. И Господа. Не это ли лучший удел для чиновника и инквизитора?!..

- Прости, любимая. Я уже исправляюсь, - произнес он и поцеловал ее упругие губы, чуть задыхаясь от горьковато-пряного запаха волос.

Выбора у него, в сущности, никогда и не было.



* * *

- Поздравляю вас, инквизитор первого ранга. Вы славно послужили божественному государю, - начальник канцелярии, немолодой и обрюзгший чиновник, протянул морщинистую руку, украшенную перстнем с огромным золотистым топазом.

Брат Аврелиан поцеловал перстень и склонил голову, ожидая дальнейших распоряжений.

- Ступайте, ступайте, юноша. Я вижу, вы далеко пойдёте, - сострил начальник.

- Именем Сиятельного Государя, - отозвался Аврелиан и, еще раз почтительно, но без излишней угодливости, поклонившись, вышел из кабинета.

В кармане его пурпурных одежд лежала маленькая серебряная табакерка. Золотая чеканка на крышке – солнце и змея – была выполнена самым искусным в столице мастером. С этого дня она будет напоминать ему о скоротечности человеческой жизни, о превосходстве разума над чувствами. И еще... Теперь она уже никогда не покинет его. Его единственная любовь будет с ним уже навсегда.

---

Ранвейг Мист, некая проклятая валькирия в теле ворона. Закрывающая

[*Несс]

...Пьянка в Одиноком Октябре...

Что-то было не так. Во-первых, приоткрытая дверь квартиры. Попав в сие славное помещение – наше с Тиберией московское жилище – как обычно, через форточку на кухне, я сразу почувствовала этот нехороший сквознячок из прихожей. Это было на нас непохоже – дверь старались держать закрытой – Октябрь на дворе, как никак.

...

К тому наш Террорист никогда подобного вольного обращения с мерами безопасности не приветствовал – ни осенью, ни весной. Подпольщик со стажем – что тут еще скажешь.

Впрочем, Террориста сейчас дома не было, а незапертая дверь была не единственным дурным признаком. Другим был – некий специфический запах. Не знаю, могут ли вороны отличать запахи вообще и чуять ирландское виски в частности – но я научилась очень даже здорово. Практика, она, знаете ли, великое дело. В комнате Тиберии было тихо, только раздался вдруг негромкий, мелодичный хрустальный звон. Что-то ничего такого раньше слышно не было… Может, ритуал какой новый проводит… Я аккуратно прошла по коридору и толкнула дверь пернатым плечом.

Глазам моим открылось Зрелище (именно так, с большой буквы)! Тиберия сидела перед своим магическим зеркалом. В черном нарядном платье. На полу. Рядом стояла ополовинивая бутыль с национальным напитком народа зеленых холмов. Валялся пистолет. В одной руке мой компаньон держала хрустальный бокал с алкоголем, другой – задумчиво поправляла прическу. Музыкальный звон, слышанный мной минуту назад, очевидно произошел от соприкосновения бокала с зеркальной гладью.

- Ах, как бы мы рядом смотрелись… Какой мужчина… И такой… такой… мертвый! – из груди ирландской ведьмы вырвался горестный вздох, потонувший в очередном глотке виски.

- Кр-р-расавица! – не смогла удержаться я от комментария, - И почему нас с тобой никто замуж не бер-р-рет, спр-р-рашивается? Где ж еще на такое посмотр-р-ришь…

- Птица, а птица!.. Уйди, а… - вяло сказала Тиберия, бережно опуская бокал на пол. Тут мне стало окончательно ясно, отчего в доме нет Террориста… Она дотянулась до своего пистолета и пальнула – в воздух, для начала. Видимо, это был предупредительный выстрел. В воздухе над нами на потолке висела люстра… Осыпалась штукатурка, а люстра закачалась, но не упала.

- Хор-р-рошо пр-р-рикреплена! Кр-р-репко! - констатировала я, отряхивая побелку с перьев. Но госпожа Торрисон не собиралась останавливаться на достигнутом – она пальнула еще раз, на сей раз в меня. Ей, по крайней мере, казалось именно так. Черт! Не много не рассчитав траекторию взлета, я сбила один из витых подсвечников с полочки. И, кажется, лишилась двух перьев из хвоста. Или трех?

- Пр-р-роспишься – поговор-р-рим! – сердито пообещала я и поспешила покинуть помещение. В дверь за моей спиной была запущена табуретка, и дверь закрылась.

Н-да… Проблемы в личной жизни – страшная штука. По себе знаю. Но я теперь терпеливая, я догадываюсь, что виски она рано или поздно допьет… успокоиться… Будет ходить грустная, за голову держаться и смотреть печально…

Но до блаженного момента этого еще нужно дожить… И я занялась первостепенными мерами безопасности: выцарапала из книжного шкафа какой-то объемистый фолиант, а из-за него – коробку с патронами. Фолиант остался лежать около шкафа, а патроны я переложила на кухонный стеллаж, мало не достававший верхушкой до потолка. Интересно, сколько там еще в обойме осталось? Хлопок очередного выстрела (теперь, по-моему, в пол – для разнообразия) меня даже обрадовал – ну вот, на один патрон меньше!

Сев на оленьи рога (вешалка такая) в прихожей, я спрятала голову под крыло и притворилась черным головным убором. С перьями. В конце концов, мне тоже было о чем подумать: о Якове, сиречь Локки, например. Локки – он сволочь, это всем давно и абсолютно точно известно. Верить ему нельзя – Отцом Лжи скальды даром не назовут. Но с недавнего времени испытывала я к этому существу некую иррациональную симпатию. Знаю, что врет, слышу, какие чудные гадости об ассах рассказывает, а вот поди ж ты… Ассы, они, родимые, тоже хороши, но это совсем другая история! Но вот Локки… Я решительно достала голову из-под крыла и очень аккуратно стукнула ей об стену – для прояснения мыслей.

- Локки – сволочь! – повторила я. Все равно вышло не очень уверенно, даже как-то жалобно, что ли. Пришлось еще раз ударяться головой об стену. Из комнаты Тиберии в ответ послышался очередной выстрел и звук какого-то падения – будто что-то изо всей силы куда-то швырнули…

Тут входная дверь отворилась и на сцене появилось новое действующее лицо, вернее, сначала появилась борода. Она аккуратно просунулась в щель, принюхалась, крякнула и сипло провозгласила: - «Хозяева, эй, хозяева? Чегой-то у вас?..»

И вслед за бородой он возник целиком – дворник дядя Ваня. Волосы всклокочены, оранжевый фартук в причудливых разводах, на лице – необоримые следы хронического похмелья. Мы с Тиберией его знаем – он по утрам подметает листья старой облезлой метлой, а вечерами собирает бутылки во дворе напортив наших окон.

Дяде Ване удалось отвлечь меня от горестных размышлений – я перестала стучаться головой об стену и сочла своим долгом предупредить непрошеного визитера: - «Не советую! Стр-р-реляют!». Дворник подпрыгнул на месте и оглядел прихожую в поисках говорящего. Шляпа с перьями, видимо, не показалась ему способной на такое. Он сплюнул, чертыхнулся, и неуверенно потопал вглубь коридора. Будь у меня хотя бы одна рука, в этот момент я бы ей философски махнула.

Размышляя о капризах судьбы, столь немилостивой к дворнику, я выбралась из кухонной форточки. Пропускать подобное представление не хотелось, и я опустилась на подоконник нашей комнаты как раз в тот момент, когда беспечный дворник отворял ее дверь.

…Тиберия, судя по всему, времени даром не теряла, продолжая прилежно освобождать бутылку от ее благородного содержания. И это не могло не сказаться на качестве стрельбы! Пуля, выпущенная в момент открытия двери, в дядю Ваню не попала, а попала в дверцу гардероба. В гардеробе, слава вечному небу, у нас никто не живет. Дворник пискнул, открыл рот (борода забавнейшим образом оттопырилась), да так и замер, словно попав под действие парализующих чар.

Г-жа Торрисон, надо отдать ей должное, не занималась отстрелом невинных работников службы быта. Дальнейшие действия ее были оперативны и безошибочны: слегка покачиваясь, она поднялась на ноги, захватила с пола бутыль и, подойдя к окаменевшему мужичку, влила виски в его распахнутую пасть. Глаза дяди Вани округлились, он поперхнулся (Тиберии пришлось пару раз хлопнуть его по спине), прокашлялся и знаками попросил добавки…

А через некоторое время они – ирландская ведьма и московский дворник - уже сидели на полу рядышком, хором распевая песни и покачиваясь в такт мелодии. Интересно, что при этом Тиберия пела на языке своей родины (о зеленых рукавах, кажется), а дядя Ваня – на языке своей, что-то про степь, ямщика и плохую погоду… Они прекрасно понимали друг друга и даже, кажется, пели почти слаженным хором.

«Вот уж воистину, сумасшедший Октябрь!» - подумала я, пряча под шкаф свою сегодняшнюю добычу – здоровую серую крысу, уже дохлую, разумеется. Ее, крысу эту, неплохо было бы оживить – пускай побегает еще!.. А может быть, и на что другое сгодится, никогда ведь не знаешь, что может понадобиться завтра…

---

предЪ-Начало. Костер.

[кот-в-небесах]

I

В этот момент ровно горевший костёр с протяжным гулом рванулся ввысь и, на миг вспорхнув роняющими перья крыльями, как-то сразу затих, застыл каменным обелиском. Искры вихрем взметнулись в холодное небо, где-то там далеко смешиваясь со злыми ледяными звёздами, и не понятно, что теперь, медленно кружа, падает вниз: то ли остывшие искры, то ли загоревшиеся звёзды.

Да разве ТЕПЕРЬ это важно?!

Весь мир тяжелой гранитной плитой опускался вниз и, чуя его движение, время и пространство начали сгущаться и застывать вязким стеклом. Чёрным непрозрачным обсидианом. Всё медленнее, всё тяжелей, боль чугунным кольцом легла вокруг сердца, неторопливо сжалась, остановив его судорожную пульсацию, и тугой волной не торопясь поползла вширь, заливая заиндевевшим металлом клеточку за клеточкой, вену за веной, и вот уже невозможно ни шевельнуться, ни вздохнуть.

Всё... неподвижно,... всё... остановилось... Всё... навсегда...

Мысли тоже застыли, уплотнившись в одну маленькую чёрно-раскалённую точку, в которой уместился лишь этот протяжный миг: остывшее падающее небо, впитывающее, втягивающее в себя свет замершего в броске Костра...

Аааа-ах-хх!..

Небо не упало.

Застывшее тёмное стекло времени треснуло, вдребезги разлетевшись тысячью осколков-звенящих-льдинок. Пламя костра опало и затрещало теплом обычного огня, словно и не пыталось мгновение назад стать скалой изо льда, ярким клинком напороться на брюхо небес. В мир неспеша, лениво вернулись обычные звуки ночного осеннего леса: шорох цепляющихся из последних сил за ветки, но уже ненужных им листьев, вялый скрежет и поскрипывание засыпающих на долгие месяцы деревьев. И чуть слышное подвывание обиженного ветра, из последних сил пытающегося растормошить, не дать заснуть деревам и травам, так любимым им этим коротким нежарким летом. Ему так не хочется вновь остаться в одиночестве средь снегов и мрака длинной зимы, почти — бесконечной и неподвижной.

Плачь, ветер, плачь, я тоже брошу тебя, не хочу больше слышать тоскливые тёмные песни вьюг. Твоя весна проснётся однажды и вновь ты будешь любовно перебирать зелёно-золотые кроны — своих — деревьев и играть — своими — ласковыми высокими травами. А мне незачем оставаться здесь, некого ждать, сегодня был последний Костёр, последний и самый долгий. И никто из нас никогда больше не встретится друг с другом, даже по ту сторону Огня.

Они все ушли по дороге из летучих искр. Отправились в Неизвестность, ибо позволения вернуться Домой нам никогда не будет, мы просили не раз, в последнее время всё чаще и отчаянней, всё настойчивее, пусть даже и знали, с самого начала твёрдо знали, что бессмысленно. Просто... невозможно было бы жить, поставив последнюю точку и развеять призрачную, — но мечту, нельзя просто провести черту и, перешагнув, оставить ТАМ воспоминания и сны, более не цветные даже. Прошлое — не будущее — поддерживало в нас желание ещё куда-то идти, теперь всё оно осталось только мне и я в одиночестве пойду дальше.

Уйду из этих мест, но не за вами, любимые мои, эта Дорога ещё не позвала, а без призыва я не хочу идти, — в страны, где свет Небесного Огня ближе и выжигает орнаменты трещин на поверхности земли и на камнях. Его жар хоть немного согреет мою шкурку, ибо своего тепла мне не хватит более, холод утрат заполнил пустое место в моей душе, освобождённое ушедшими, и убьёт меня, если не смогу удержать внутри. Но я не позволю — это равносильно попытке собственноручно оборвать свою жизнь, а для нас подобный поступок всегда был противоестественным. Костёр не принимает самоубийц, Огонь не пропустит.

Мне пора.

Окружающий мир вновь меняется, подгоняя меня скорее покинуть остывший лес, нанизав эту ночь ещё одним отполированным пёстрым камушком на ожерелье-чётки моих воспоминаний. Последние багрово-красные угольки гаснут в сером пепле, голубовато-сверкающие звёзды заволакивает седая тяжёлая туча. Воздух становиться бесцветным и призрачным, словно пеленой чёрно-белого полусна окутав предрассветный час. Даже ветер устал ныть и наконец успокоился, слезливо скукожившись от сырости и холода, изредка всхлипывая влажным носом.

Бр-рррр...

Зябко встряхиваюсь, сбрасывая с себя налипшую неподвижность, цапаю из-под куста уже отсыревший плащ и котомку и направляюсь с холма вниз, поначалу неспешным шагом, постепенно переходя на небыстрый равномерный бег, всё дальше отсюда, дальше, прочь, прочь...

Прощай, ветер-зануда! Я не вернусь сюда.



Я вообще никуда не возвращаюсь...

---

Мишель Броуд, место действия - современный мир, область действия - сердце

[O'Keyt]

То, что не будет написано никогда



Слово обладает Силой. Поэтому я никогда не напишу этого. Никто и никогда не узнает, как я устала вести эту бесконечную игру. Устала жить со сквозной раной в груди и улыбаться, улыбаться, улыбаться. Отвратительным вкусом меда приклеивается к губам эта мерзкая улыбочка.

Ударить или поучать, демонстрируя свою доброту, свою мудрость и свое милосердие – это их методы. Причем второе – значительно хуже, значительно больнее. Но я научилась – спасибо вам – наносить ответные удары. И еще ни разу моя рука не дрогнула. Убить – это совсем не страшно. Знаете, это даже очень милосердно.

Как часто я видела себя окруженной этакими сочувствующими лицами. Будто я нуждаюсь в вашем сочувствии! Да пошли-ка все на...! Дружно, рядами, в ногу!

Я поменяла страх на ненависть. По официальному курсу. Один к одному. Одна ненависть за один страх. Так проще, так легче.

Мне больно не оттого, что они убили мою мать. Мне больно оттого, что в мире нет никого, кроме меня. Мне больно не оттого, что "свои" предали и подвели нас. Мне больно оттого, что мой меч не знает покоя.

Мне идет волчий оскал и подведенные черным глаза. Так будем охотником, а не дичью. Волком – не овцой. Роль агнца не для меня. Благодарю за оказанное доверие и откланиваюсь.

Я знаю, что еще недостаточно сильна. Иногда мой гнев ослепляет меня. Мне нельзя слепнуть. Этим обязательно воспользуются. С жадностью. Как стая жирных чаек, налетевших на помойку.

Мне нельзя отдыхать. Тихо – сцепив зубы – по лезвиям бритв – я продолжаю свой танец. И о горе вам! Иначе – горе мне!

Только слабые ищут сочувствие. Я на нем играю. Только глупые ждут чего-либо от судьбы. Я – беру. О как пронзителен, как болезненно остр и притягателен вкус риска, вкус игры. Я готова к ней.

Я наблюдаю, я учусь, я экспериментирую. И мой час – он обязательно настанет.

...Но, дьявол же подери, откуда, почему в груди эта чертова боль?!

Я – сильная. Я – смогу.

Я...

---

Анна-Тереса-Эвелин Д'Эсте Ломираэн

[*Несс]

(Правила окончательной трансформации)

1.

…И белая пена цветов, и сладкий запах распускающихся листьев – все так привычно, так правильно: в мае улицы здесь укрыты лепестками, как снегом!

...

Из запущенного сада Шарлоты Аазгард казался далеким и нереальным, словно проплывающий у горизонта мираж, в такт мерным шагам верблюда дрожащий в густом мареве пустыни... Интересно, позволит ли мой старый мастер отломать какую-нибудь веточку посимпатичней – кажется, девчонки ни разу не видели яблонь. Почему, кстати, они у нас не растут?

- Мариус, твой, если помнишь еще, бывший подмастерье, первый раз принимал вчера вступительный экзамен в академию… Ему пророчат неплохую карьеру, и хоть ученый из него много лучший, чем… странствующий маг, краснеть за него тебе не пришлось бы. Место твое в Совете Гильдии третий год подряд занимает Мелисса из ложи Видений и Предсказаний. Редкая, прости меня богиня, дура, но шестой круг как-то освоила. Да, привидение южной башни тут на днях учудило со скуки! Представь, обрядилось в старую мантию…

Голос Шарлоты, магистра ложи Первоэлементов, глубокий и звучный голос, равно привычный и к тишине университетских аудиторий, и к хаосу бесчисленных битв, заполнял, казалось, все пространство под куполом, незримо закрывающим сад. Сосредоточившись, я различила в искусном плетении чар оттенки множества сильнейших защитных аур… И неясное предчувствие близкой беды заставило поежится, словно от холода.

- Ты вызвала меня, чтобы рассказать о Мелиссе? Или о привидении в кабаке?.. Или для того, чтобы услышать: мне незачем возвращаться на Торил?

Магистр молчала. Из-за невысокой каменной стены доносился лай уличной шавки, зазывные крики мимохожего коробейника и шум проезжающих экипажей – обычные звуки большого города. Я поймала себе на том, что уже верчусь по сторонам в поисках мнимых или явных врагов, стремящихся подслушать нашу беседу. Блейз вопросительно поднял голову от миски с нарезанными фруктами, где последние пять минут увлеченно ковырялся в поисках кусочка поинтереснее… Нет, никого невидимого он здесь тоже не видел.

- Ты счастлива? – спросила Шарлота, и - от неожиданности, вероятно! – я ответила «да» раньше, чем успела задуматься над смыслом и подоплекой вопроса.

- Не возвращайся. Проверь границы… своего мира. Активные порталы и вероятные точки спонтанных переходов, поговори с магами, способными к межпланарным путешествиям – не только тебе лучше будет обходить этот мир стороной. Еще одно. Тебе придется учитывать… в своих государственных делах скорое смещение баланса в пользу Баатора. Потому что…

…Я вдруг поняла, что беспокоило меня с самого начала: Шарлота до этой минуты словно избегала моего взгляда. Теперь же - тяжелее свинца, холоднее льда, - со дна ее глаз, всегда спокойных и насмешливых прежде, смотрело отчаянье. Столь безнадежное, что странно было видеть эти глаза на лице живого человека.

- …потому что через неделю Водяная Бездна падет.

- Мне ли напоминать тебе, Магистр и Хранитель Печатей, что это невозможно?

- Не перебивай. Город захватят орды немертвых Андердарка и армия одного из князей Ада. Судьба всего Торила решится к началу зимы, но баланс сместится в любом случае.

Далеко на холмах ударил большой колокол собора Солнцеликого, возвещая наступление полудня. Нежным перезвоном ответили колокола часовни через квартал, басовито загудел храм в доках… Верующие славили вечно новое торжество света и жизни над ночными тенями. Этот город, с его улицами и площадями, дворцами и храмами, горделивыми башнями и суетливым портом стоит не первую тысячу лет. Дом множества народов, хранимый богами, его шпили задевают облака, его корни уходят глубоко в землю, каждый камень здесь мог бы часами рассказывать свою историю… Я недоверчиво покачала головой – мой учитель говорил о невозможном.

- Это возможно, – тяжело уронила Шарлота. – И это произойдет, потому что пятьдесят пять лет назад я заключила сделку, казавшуюся тогда хорошим решением старой проблемы и наименьшим злом, последствия которого коснутся только меня. Я недооценила… терпение своего оппонента. Все эти годы, остерегаясь привязываться к чему-либо и постоянно ожидая момента платить по счетам, я фанатично совершенствовала свое искусство. Я не учитывала, что вместе с силой неизмеримо растут и моя… ответственность, и последствия неизбежного небольшого предательства. …Таблички Леди Магии – дарованная в конце Войн Аватар реликвия, печати божественной защиты – с этой ночи не хранят более город.

Я молчала. Над нашими головами порыв по-летнему теплого ветра качнул ветки яблонь – и дождь бело-розовых лепестков, влажных от ночной росы, закружился в воздухе, осыпаясь на землю и плечи, на покосившуюся скамейку из драгоценного черного дерева, на дорожку неровных камней и единственную клумбу с какими-то непонятными цветами, еще не распустившимися, но уже тянущими тонкие зеленые пальцы к солнцу...

Шарлота очень редко ухаживала за садом – и не терпела на своей территории посторонних. Кажется, она всегда обходилась без слуг. О ее чудачествах и странных, не всегда хороших, привычках ходили легенды – старшекурсники шепотом пересказывали их новичкам перед экзаменами. И первой сессии у нее боялись до дрожи и обмороков.

Сама же она не боялась никогда, ничего. Мне, по крайней мере, ни разу не довелось увидеть ни смущения ее, ни гнева, ни страха. И тогда, когда (на третьем, кажется, курсе!) мы всей академией ловили выпущенных некой излишне самоуверенной девицей из защитной камеры магминов, и много позже, закрывая над Долиной Цветов портал в Бездну, Шарлота была сосредоточена, отстранена и безмятежно-спокойна. Казалось, ей вовсе чужды человеческие эмоции и слабости.

…Время платить по счетам?..

Ее пальцы были обжигающе холодны, когда я бережно взяла тонкую руку в свои ладони. Я умею растапливать лед. Хоть и нет мне более дела до Водяной Бездны, нарушения ее защит и законов…

- Я горжусь тем, что ты позвала меня, Мастер.

2.

Кажется, когда-то я, не раздумывая, отдала бы десять лет жизни за возможность покопаться в этой коллекции! Жезлы и палочки, фолианты и свитки, кристаллы различного назначения, размеров и формы, бутыли темного стекла и сургучом запечатанные небьющиеся склянки, посох с набалдашником из черного оникса, череп с изумрудными глазами, ожерелье огненных шаров (видно, что часть потрачена, но пятнадцать бусин еще осталось), инструктированная жемчугом гигантская панцирная пластина, адамантиновый кинжал с изогнутым лезвием, браслеты красного золота, целиком закрывающие запястья, хрустальная линза на серебряной цепочке, мифрильный медальон, сплошь покрытый тончайшей вязью филигранных эльфийских рун… От разноцветия аур рябило в глазах.

Скрестив на коленях руки, прямая, как свечка, Шарлота сидела в высоком кресле у стола. На столе – впрочем, как и в кабинете, и во всей башне – царил идеальный порядок. Все бумаги разложены по стопкам, тонко очиненные перья держит специальная подставка в виде руки с растопыренными пальцами (как тут не углядеть аллюзию на известное заклинание!), чернила плотно закрыты и расставлены согласно цвету и назначению, большой том на пюпитре заложен выцветшей от времени алой лентой лессе.

- Возьмешь кольцо по седьмому кругу. Нет, вот это, с топазом, не тяни ручки к алмазу, что ты станешь делать с девятым?.. А что у тебя на левой руке? Богиня, это смешно. Тебя там что, не кормят, или спать не дают?

- Вообще-то, скорее второе! – Я почувствовала, что неудержимо краснею, и попыталась хотя бы согнать с лица идиотскую бессмысленную улыбку. - Гм. Я просто все время забываю его снять. Вчера, как приехала от ифритов, собиралась – но утром твое письмо пришло…

- И ты полагала, что старая грымза пожалеет для тебя чашки чая? Ладно, не отвлекаемся. На шее у нас что? …Не снимай, пока не слепа, отсюда вижу. Хорошая вещь. Немного примитивно, конечно, но лучше мы все равно на скорую руку не подберем. И книгу заклинаний тебе с собой таскать, действительно, не стоит. Дополнительные свойства?..

- Увеличивает мощность огненных чар за счет помощи заключенного в камень духа! – отрапортовала я, как на экзамене, и добавила, справедливости ради: - Ты не старая. И не грымза.

- Ну-ну… - неопределенно протянула Шарлота, кивнув безупречной – волосок к волоску! – прической. То ли соглашалась, то ли привычно подтрунивала. За час, прошедший с беседы в саду, глаза ее стали почти живыми. И самая бессмысленная надежда творит чудеса!

- И как поживают… ифриты?

- Нормально. Мы встречались на нейтральной территории – там, правда, какое-то кочевье неподалеку… стояло. Я хорошо помню все, что ты говорила про звук – и мы с ними друг друга поняли. Через месяц, когда закончатся песчаные бури, они пришлют официальное посольство в Аазгард… Ну, или то, что они сами таковым посчитают!

Задумавшись и очевидно не слушая, Шарлота оглядела меня отнюдь не восторженным взглядом. Эй, а кто же будет хвалить и гордиться успехами!? Рефлекторно захотелось поправить волосы, почистить туфли, встать с пола и вытянуться – просто на всякий случай! – по стойке смирно.

- Наденешь мой плащ. И вообще переоденься – в этом бурнусе ты выглядишь, как Калимшанская, кхм, девица облегченного поведения. Твоя бабушка, прямых ей путей, перевернулась бы в своем склепе. Леди не носят прозрачную одежду… Как ты додумалась проколоть пупок!?

- Шарлота, прошу тебя, не начинай! Помню, когда я облилась кислотой и пришлось стричься налысо, ты тоже…

- Что «тоже»? Тебя продадут в Сигиле с аукциона, если явишься туда в таком виде. Там у них, если тебе не известно, это вполне практикуется! Кстати, уже решила, когда отправляешься?

- Да. Завтра в полночь. И, возможно, не одна. Пожалуйста, не торопись возражать! …Только если найду друзей, не задающих вопросы.



...Продолжение, как водится, грозит последовать ,)

---

Виктор Тарриен

[Визерис]

- Ах ты поганец! - донесся откуда-то сверху разгневанный рев отца, - ты смотри, что опять удумал! А ну немедленно!... А ну подь сюды!

Худенький парнишка лет двенадцати с выгоревшей до белизны шевелюрой испуганно пригнулся и зайцем рванул вдоль забора. Пара его младших сестер и братик, за которыми его сегодня оставили присматривать, вновь заревели в полный голос, видя, как исчезают такие смешные полупрозрачные человечки, которых всегда им показывает Виктор.

Он меж тем вылетел уже за околицу - их дом был предпоследний в средних размеров деревушке, миг пометался, не зная, бежать ли ему прятаться в ближний овраг или попытаться оторваться в лесу, оглянулся, увидел приближающегося отца, успевшего прихватить длинный кнут, и понесся, не разбирая дороги. Некоторое время он еще слышал за спиной тяжелый топот и хлопанье кнута, но когда все же свернул в лес, то шум погони мало-помалу отстал. Последнее, что он точно расслышал, была угроза "Ну только вернись у меня, я с тебя..." Подробности предстоящей экзекуции его волновали мало, он еще хорошо помнил последнюю, после которой неделю не мог сидеть, а спал исключительно на животе. Вряд ли отец придумает что-нибудь кардинально новое. Нет, он, конечно, не жаловался... да и кому бы? Мать в таких случаях тоже поддерживала отца, испуганно осеняя себя святым символом и только жалобно прося его: "Ну не делай ты так больше! Ну зачем тебе это? Неровен час, люди прознают, а там, глядь, найдутся доброхоты и донесут куда надо, пойдем мы все из-за одного тебя на костер! Пожалей хоть своих сестер и брата младшеньких! Забудь ты про это!"

Он не мог забыть. Будто какая неведомая сила текла и бурлила у него внутри, требуя выхода такими вот смешными человечками, каким-то особым, шестым чувством, стремлением узнать, понять и развить эту чудесную силу... И как можно объяснить постороннему человеку - пусть даже и родителям - что такое не может быть от зла, он чувствует, он знает это! Оно просто есть, и все...

Виктор, уже некоторое время назад перешедший на шаг, наконец остановился, огляделся и удивленно и несколько обеспокоено присвистнул. Ну и занесло его с перепугу-то! Эта часть леса, находящаяся даже не так далеко от деревни, пользовалась дурной славой. Все знали, что здесь живет одна женщина... Да нет, вроде бы и не злая... балы из деревни время от времени обращались к ней за помощью когда кто-нибудь заболевал. Она почти никогда не отказывала, лишь изредка беспомощно разводила руками и советовала молиться за болящего... И вроде бы все, кого она лечила, выздоравливали... но стоило занедужить чьей корове, или тучкам чуть дольше положенного не проливаться благодатным дождем над деревенскими пашнями, как непременно шел слушок, мол, это она, ведьма из леса! Давно ее на костер надо! Это она деревню изводит! Но так пока никто и не собрался ее выгонять или убивать. Да и кому? Бабы языками помелят-помелят, а мужики их не слушают, не хватают дреколье и не идут ведьму палить, вот они и перестанут. До следующей неурядицы.

Виктор уже было повернулся, чтобы бежать если не домой, то в более знакомую часть леса, как...

- А я-то думаю, кто это в моем лесу свистит, - улыбнулась ему высокая еще крепкая женщина лет сорока, отодвигая густую еловую ветку от лица.

- Здравствуйте, тетенька... Тетенька Ядвига! - вспомнил Виктор ее имя.

- Здравствуй. Ты чей же? Подожди... Войцеха сын?

- Ну да, Виктор... - он не знал, бежать или оставаться...

- Похож... По делу или так... бегаешь?

- Бегаю вот...

- Ну так если без дела бегаешь, то хоть бы и ко мне забежал. Мне не так скучно, а я тебя пирожками угостить могу. У меня сегодня пирожки с грибами. Грибы в этом году рано пошли...

Внезапно Виктор почувствовал в ней что-то знакомое, будто родное... неужели эта та сила, что сидит в нем?! Он невольно сделал шаг навстречу, подхватил ее корзинку с грибами.

- А деревенские говорят - еще нету...

- Ну так то деревенские, они ж дальше околицы-то и ступить бояться. А я места в самой чаще знаю, туда только я да медведи захаживают. Да и то медведи случайно, а я нечасто - и далеко, и поберечь нужно...

Ее избушка на полянке посреди леса почти ничем не отличалась от таких же деревенских - ни куриной ноги, ни черепа на заборе. Только стены потолще, да с одной стороны, где тенек, висит - сохнет несколько пучков разных трав.

- А это зачем? - не удержался он. - На сено же мало... и скотины я у вас тут не вижу...

Действительно, из всего домашнего зверья из-под дома выглянул только большущий лохматый пес, зарычал, но увидев хозяйку, радостно вильнул хвостом и только продолжал коситься на нежданного гостя.

- Да как же здесь скотину разводить, лес же кругом, звери дикие. То лисица, то волки, а то и медведь забредет. А так зайдут, посмотрят, что тут ничего интересного для них нету, и уйдут восвояси. А травки... Ну вот, узнаешь? - она отцепила один уже высохший пучок и поднесла к его носу.

- Ромашка? Мать в ней братика купала, когда он совсем маленьким был.

- Правильно. Да ты проходи в избу-то!

На столе действительно стояла большая миска с горой пирожков, прикрытая чистым льняным полотенцем. Но первое, на что обращалось внимание - это смешанный аромат трав и, наверное, еще чего-то, создающий совершенно особую атмосферу этого дома. И даже, казалось, что в самом воздухе витает едва уловимый след Силы. Виктор машинально взял пирожок с пододвинутого к нему блюда и сжевал его, даже не заметив, с головой уйдя в разглядывание и здесь свисающих трав и деревянных коробочек и баночек с таинственным содержимым. На некоторых были какие-то надписи, плохо видимые из-за их полустертости, на некоторых и того не было. Ядвига не мешала ему, начав хлопотать по хозяйству - а как же, гость в доме! Через некоторое время в ароматы дома добавился еще и запах меда диких лесных пчел и травяного чая. Мальчик будто очнулся, начав извиняться за свое поведение. Женщина только махнула рукой - мол, давай садись чай пить.

Когда была выпита уже несчетная кружка чая, гора пирожков уменьшилась больше чем наполовину, а разговор и не думал заканчиваться, Виктор нечаянно глянул в окно. Последние отблески вечерней зари еще цеплялись за макушки самых высоких деревьев, но на полянке вокруг дома уже было почти темно. Он испуганно вскочил из-за стола, едва не уронив кружку.

- Ох, да тут почти ночь! А мне домой... - он осекся, сообразив, что сделает с ним отец, как только увидит.

- Не бойся, через лес-то я тебя короткой дорожкой провожу, - тоже поднялась Ядвига. Ты-то запомни ее, глядишь, будешь забегать ко мне в гости. Будешь?

Виктор судорожно кивнул. Он сам хотел попросить разрешения, да стеснялся.

- Только, тетя Ядвига... я это... - ему показалось, что ей можно сказать, что она поймет, но не знал, как это выразить, поэтому показал на полотенце, аккуратно сложенное на углу стола. Под его взглядом на белой ткани будто распустились яркие цветы, помахали лепестками как под ветром, и пропали.

Женщина тяжело вздохнула.

- Ах вот оно еще что... а я уж было подумала, что мне показалось...

Она молча вышла за дверь. Мальчик обреченно потянулся за ней, думая, что все же зря он показал ей - вот теперь небось и бывать у нее не разрешит... Он брел за ней, опустив голову, изо всех сил сдерживая злые слезы. Только когда из-за темных стволов замелькали слабые огоньки в деревенских окнах, он почувствовал ее теплую ладонь, приглаживающую его торчащие в разные стороны вихры:

- Ну так запомнил дорогу? Придешь?

- Я... - он на миг растерялся. - Да!!! Спасибо вам! Как только смогу!

И он медленно пошел к деревне, постоянно оборачиваясь назад. Ему долго казалось, что женская фигура в светлом платье стоит между деревьев, провожая его взглядом.

К своему дому он не походил, а подкрадывался. Во дворе никого уже не было, но окно, затянутое бычьим пузырем, было слабо освещено. Виктор затаился под окном и прислушался. Родители еще не спали. Отец сидел на лавке за столом, глушил стакан за стаканом мутной самогонки и явно намеревался дождаться появления сына-колдуна, чтобы всыпать ему так, чтоб уж в дальнейшем точно неповадно было мажить. Мать не поддакивала, испуганно молча - и без ее помощи глава семейства разошелся не на шутку, в таком настроении он мог еще, чего доброго, и покалечить сына, а то и убить под горячую руку. Мальчик сел на землю, обняв колени и мечтая стать как можно меньше, а еще лучше исчезнуть совсем. Он просидел так долго, не меньше часа. Голоса стихли, но судя по стуку стакана, отец все пил. Виктор снова заглянул в окно. Уже было непонятно, как это отец еще сидеть-то может, а он только что опрокинул в себя еще порцию. "Да усни ж ты наконец-то!" - в сердцах пожелал беглец. Отец непонимающим взглядом посмотрел вокруг, выпустил стакан, покатившийся по столешнице, опрокинулся на лавку и захрапел.

- Слава богу, напился, - возникла откуда-то из темного угла мать, попыталась отнести мужа в кровать, но поняла, что одна не осилит - Войцех был крепким и кряжистым. В дверь ящеркой скользнул Виктор и подхватил бесчувственное тело с другой стороны. Вдвоем они с превеликим трудом уложили так и не пробудившегося хозяина на место. Виктор же без сна проворочался всю ночь, но на его счастье наутро отец помнил мало что, а мать не стала ему напоминать - сын остался непоротым.

Выбраться к тете Ядвиге получилось только поздней осенью, когда закончился сбор урожая. Большая часть деревенской молодежи пошла на гулянья в соседнее большое село, Виктор, хоть ему вроде было еще и рано по возрасту, якобы увязался за ними, а сам по дороге отстал, сделал крюк вокруг деревни - село было в другой стороне - и прибежал в лесную избушку. Хозяйка была дома, усадила его за стол, накормила, и разложила перед ним пучки сушеных травок...



Зима в том году выдалась суровая. Началась она поздно, земля долго лежала голая, дождями так размыло дорогу, что однажды на подъезде к их селу упала и сильно вывихнула ногу лошадь одного менестреля. Он хотел было продать ее, да кому в селе нужна верховая лошадь? А так бросить - это ж деньги... Вот он и остался подождать, пока животное не поправится, остановившись у одной нестарой еще вдовы. По вечерам ее до того тихая изба стала напоминать что-то вроде трактира - там все время собиралась молодежь, да и не только, слушать заезжего певца, хозяйка скоро смекнула свою выгоду и стала наливать за недорого, а то поди прокорми да пропои такую ораву гостей каждый день! А лошадь поправлялась медленно. То есть сначала она едва вообще не отбросила копыта, что-то там не так повернул деревенский кузнец, да потом догадались послать барда спросить совета у Ядвиги. Та хоть и не считала себя специалистом по лошадям, но пришла, посмотрела, дала кое-каких травок из своего запаса, да сказала, что она ради лошади по такой дороге сюда больше не пойдет, а приглядеть теперь и Виктор сможет. Виктор не стал отпираться, за что ему дома был очередной скандал.

- Теперь связался с этой ведьмой! Все парни как парни, а он!

Впрочем, бить его отец уже не пытался. К семнадцати годам на свежем воздухе да закаленный физически тяжелым крестьянским трудом, он сильно вырос, раздался в плечах, руки налились силой. Он еще молча терпел, если на него ругались, но когда отец прошлым летом по привычке попытался замахнуться на него кнутом, просто вырвал его из рук и сломал кнутовище. А отец не молодел...

И он все чаще заводил разговор о том, что пора уже найти спокойную и работящую девушку, жениться, завести детей и зажить как все нормальные люди. Виктор только внутренне усмехался. Он давно уже не представлял себя в "нормальной" жизни, и оставался дома только потому, что понимал, что его знания и умения пока слишком малы, чтобы на них можно было положиться в дороге. Да и бросать мать не хотелось. Уже сколько раз он спасал ее от разъяренного отца, вместо непутевого сына срывавшего свою злость на ней, тихо погружая его в сон. А если его рядом не будет?

Виктор осматривал ногу охромевшей лошади, когда бард подошел к нему.

- Эй, ведьмак! За лечение-то чего возьмешь? Если, конечно, лошадь не уморишь?

Молодой колдун не торопясь закончил осмотр, похлопал лошадь по шее и только тогда взглянул на певуна.

- Да вот думаю... Как насчет услуги? Я лечу лошадь, а вы учите меня играть на вашем инструменте?

Менестрель засмеялся:

- Плодить конкурентов на свою же голову? А ну как потом ты у меня всю публику отобьешь? Возьми лучше курицы, что ли - все семье прибыль!

- Курицы-то не ваши, - спокойно напомнил лошадиный доктор. - А лошадь я лечу именно вашу.

- Ну как скажешь, мне же лучше - мое искусство от дележки не убудет. А тебе, может, еще и не впрок пойдет, пожалеешь потом, да поздно будет - уговор, как известно, дороже денег. Ну тогда приходи как соберешься, ученичок... - он вышел, едва не хлопнув дверью хлева.

Виктор собрался быстро, только ополоснул руки в бочке с ледяной водой, стоявшей во дворе.

- Пришел уже! Смотри, какого ученичка я себе нашел! - встретил его менестрель. - Ну что ж, пан певец, садитесь, берите инструмент... Не хватай так, это тебе не лопата навозная! Вот как брать надо, мужичье! - он показал и проводил ревнивым взглядом свою лютню, оказавшуюся в чужих руках. Между прочим, Виктор посмотрел особым взглядом - он уже научился делать это специально - и понял, что лютня была не просто деревом со струнами, но и в ней была Сила. Слабенькая, но была. Он пожалел, что почти никогда не приходил на посиделки по вечерам, может, понял бы, что и как делает заезжий музыкант с этой силой... Но, может, он и во время урока поймет? На то, что заносчивый и жадный бард поделиться своими секретами добровольно, он и не рассчитывал.

- Ээ, лапищи-то, лапищи! А не руки! Такими только молотки в кузне ворочать, а не лютню... - бурчал бард, кстати, совершенно напрасно. Да, руки у ученика были крепкие, но пальцы тонкие, подвижные и чувствительные - ему немало приходилось перетирать порошком и отмеривать их мельчайшими щепотками у Ядвиги.

- Ну ладно, как я понимаю, от тебя лучшего не добьешься, - язвительно оценил его успехи учитель, но, видя как сжались кулаки ученика, грозя раздавить инструмент, поспешно добавил: - На сегодня! Как-никак, первая попытка, а?! Ну, давай дальше...

Урок продолжался до самого вечера. Только когда в хату постучали первые "гости", Виктор передал лютню хозяину, негромко поблагодарил за урок и ушел.

Новое увлечение сына не прошло незамеченным в семье. И хоть бренчание на потеху народу тоже не было занятием, достойным мужчины и будущего главы семьи, это все же было лучше, чем якшаться с ведьмой и колдовать. А певунов и девушки любят, глядишь, какая и захомутает балбеса, наставит на пусть истинный. А однажды он вернулся с зимней ярмарки не только с необходимыми вещами, но и с лютней. Далеко не новая, без искры Силы, она, тем не менее, обладала весьма неплохим звуком. Просили за нее по крестьянским меркам немало, но Виктор решил, что инструмент ему необходим свой.

А вот хомутаться он не спешил. Даже когда вся деревня прознала, что у них скоро будет свой менестрель, и ему был устроен шутовской дебют, даже когда одной темной, но почти уже теплой весенней ночкой заезжий менестрель сбежал, не забыв, конечно, не только своего вылеченного коня, но и почти все сбережения вдовы, но зато оставив ее саму с пока еще небольшим, но уже заметным животиком, ни когда те же посиделки продолжались уже с новым музыкантом - с ним... Вдова умолила - надо ж ей на что-то жить! А так какой-никакой, а доходец, даже и поделиться толикой можно, не зазря же парню играть-то... Но даже тогда, когда, казалось, все козыри сами идут к нему в руки, когда он был постоянно в центре внимания, девушки, казалось, сами должны были начать вешаться на него, как это было со сбежавшим бардом, благо и внешностью Виктор обделен не был, он все равно никак не пользовался выгодами своего положения. Он перебирал струны с таким задумчивым видом, что казалось, его здесь и нет, а это лишь пустая оболочка. Возможно, так оно и было, потому что сам он в этот момент думал о магии, о своей силе. Постичь же бардовскую ему не удалось, как он ни старался в точности скопировать своего учителя.



Пока спокойное, не палящее солнце только-только оторвалось от горизонта, еще не успев выпить всю алмазно-блистающую росу с травы заливного луга.

- Этой же осенью женишься! - в сердцах пристукнул косой Войцех. - Соседи уже косо смотрят, тебе уже... сколько ж... Двадцать четыре! Не пацан! Я не хочу помирать, не увидев своих внуков!

- У тебя их уже двое, спасибо старшему брату, - спокойно напомнил Виктор, невольно тоже останавливаясь - он шел вторым. - Да и младший того и гляди обрадует, которую ночь дома не ночует.

Младший, не по годам развитый шестнадцатилетний парень, на всякий случай втянул голову в плечи, отошел подальше и начал демонстративно точить косу.

- Ты чужих дитев не пересчитывай, ты о своих думай! - побагровел отец. - Решено уже! В это воскресенье свататься едем!

- Как - свататься? К кому свататься? Я не буду жениться на неизвестной бабе!

- Спохватился, милок! Хотел известную - так давно надо было самому кадрить! А теперя женишься на той, которую я укажу! Да не боись, девка справная, здоровая, работящая, слова худого о ней не слыхали... Не с нашего села, понятно...

Подтекстом читалось, что ни одна из их села, знакомая с Виктором, за него замуж не пойдет. Его это не слишком-то и задело.

- ...Кума с той деревни присоветовала... - продолжал отец расхваливать "товар". - Да начинай строить свой дом, а то скоро начнем задницами посреди горницы стукаться. Да еще как дети пойдут - ору будет! И иди давай ты первым, а то загоняли два бугая уже...

Виктор молча перешел на полосу, которую косил отец, взъерошил свои светлые, всегда летом выгорающие, коротко стриженые волосы - ветерок дунул, приятно остужая горячий пот, - примерился, перехватил поудобнее ручку. Коса тонко запела, срезая хрустящие сочные стебли почти у самой земли, на землю хлынул радужный дождь капель, скатывающихся с падающего разнотравья, и в воздухе вновь появился особый запах свежескошенной, уже мертвой, но еще не знающей это, травы. Через несколько минут к ней присоединилась другая, а потом, после грозного окрика отца - и третья песня убийственно острого металла.

Дом он начал строить на следующий день. Место опять же присмотрел отец, но Виктор не стал спорить - это действительно было хорошее место. На небольшом отшибе от последних домов деревни, еще далеко от леса и оврага, солнечное местечко, слишком каменистое, чтобы его можно было использовать под огород или пашню, но вполне подходящее для дома. Незанято было только потому, что в деревне редко кто строился, обычно средства не позволяли. Войцех же был если не зажиточным, то вполне работящим и экономным, чтобы попытаться отселить хотя бы одного сына. "И в любом случае, - думал Виктор, шагая по участку и думая, где у дома будут окна, дверь, как он будет встречать восход и провожать солнце - не за горизонт, а за кромку леса, - Отдельный дом лучше. Тут и травки держать можно будет спокойно, не боясь, что их или выкинут, или в суп по недомыслию положат, и с Силой тренироваться... Пока не пойму, что уже можно уйти... Только вот с женитьбой..."

Отец категорически отказался говорить заранее, кого они там ему присмотрели. "Ну что ж, придем, так и скажу, что, мол, извиняйте, хозяева дорогие, но не могу я..." - с такими мыслями в воскресенье, после церкви, как и положено, в праздничной рубашке он и прибыл к нареченной.

- У вас товар, у нас купец! - чуть ли не с околицы заорали сваты, перепугав окрестных собак. Под аккомпанемент заливисто-трусливого лая из-за плетней, они вошли в дом невесты. Дальше действо пошло по накатанной, так что жениху и слова не дали сказать. Он уж собирался было усыпить всех лишних, чтобы спокойно поговорить с предполагаемыми будущими родственниками, как тут, тоже вполне по обряду, появилась невеста. Нельзя сказать, что девушка была сильно красива, но и дурнушкой нельзя было назвать - так, что-то миловидное. Еще почти девочка - лет шестнадцать. Конечно, ее трудолюбие, хозяйственность, спокойный нрав превозносились до небес, но Виктор не слушал - это тоже было по традиции. Не по традиции был ее взгляд - чуть испуганный, беззащитный, наивный. Он понял, что слишком долго промедлил с объяснением, что теперь, если он откажется от свадьбы, мало того, что это будет выглядеть неприлично и ее репутация окажется запятнанной в глазах все тех же соседей, так еще она и не перенесет такого позора, пожалуй... "А как же Сила? Как же твои планы?" - спрашивал он сам себя и не находил ответа...

Конечно, к свадьбе дом готов не был, стены возвышались только наполовину человеческого роста. Но решено было не откладывать - мало ли, это сейчас сын такой покладистый, а чуть позже, глядишь, опять что удумает да откажется! Это ж позор! Молодоженам, пока на улице было не сильно холодно, выделили амбар с огромными ларями с зерном, положили на них соломенные матрасы и пуховую перину из невестиного приданого, да еще шутили, что молодым-то там жарко должно быть. По ночам там под ларями попискивали мыши, и тогда молодая - Мария, Маришка - хоть и не боялась мышей, просыпаясь, всегда придвигалась к Виктору, а он крепче обнимал ее, обещая однажды превратиться в кота и переловить всех мышей, чтобы она могла спать спокойно. Она обижалась:

- Тебе что, не нравится, что я к тебе двигаюсь?

- Ну что ты...

- Ну так оставь мышек в покое!

- Хорошо, обещаю! - смеялся он и целовал ее по-прежнему наивные и доверчивые глаза.

Понятное дело, что вскоре мечта отца о внуках начала осуществляться. Ближе к середине зимы дом, над которым работали не жалея сил все мужчины их семьи, был достроен, проконопачен, в нем сложена печь и окна затянуты бычьим пузырем. Маришка, будучи уже в положении, наконец переселилась туда, и сразу почувствовала себя настоящей хозяйкой, а не младшей девочкой принеси-подай. Она начала обустраивать дом, создавать в нем уют, вкладывая в это всю душу, при этом если что-то не нравилось мужу, то немедленно переделывалось под его пожелания. Даже завелись полочки со странными баночками и маленькими корзиночками с травами и прочими странными вещами. Правда, они были убраны на самый чердак, но Маришка иногда с испугом и тревогой смотрела, как он туда поднимается. К тому же, живя теперь в его деревне, она не могла не слышать сплетен про него, и всегда плакала, когда видела, что он уходит куда-то в лес. Она уже знала про Ядвигу от тех же добросердечных соседей, понятное дело. Однажды, вернувшись домой неожиданно быстро - ведуньи не оказалось дома, и он не мог представить, куда она могла пойти, а бродить по следам по лесу в надвигающихся сумерках считал делом глупым и опасным - он застал жену в слезах. Он долго пытался понять из ее невнятных всхлипываний, в чем же дело, кто ее обидел.

- Она же ведьма! Может, она тебя уже приворожила! Это же колдовство! И травки твои!...

Виктор ничего не сказал, просто прижал ее к себе и начал успокаивающе гладить. Через несколько минут она перестала рыдать, сама вытерла последние слезы и обняла его. - Ты же не любишь эту ведьму? Ты меня никогда не бросишь?

- Нет. Нет...

Колдуну показалось, что его связали по рукам и ногам...

Чем ближе подходил срок родов, тем чаще плакала Маришка, когда по поводу, а когда она и сама не могла сказать, почему плачет. Однозначно ее огорчали его походы в лес, так что вскоре, чтобы не нервировать лишний раз жену и не выписывать кругаля через всю деревню, он научился быть невидимым. Теперь и на чердак мог бы так лазить, а толку-то? Все равно скрипучие половицы, прогибающиеся под его весом, скажут, где он... И снова начинались слезы. Тогда Виктор молча, как уже привык, более-менее успокаивал жену, брал лютню и уходил к вдове. Ее дело не процветало, но и не затухало, все еще принося ей небольшой, но верный доходец, очень помогающий растить сына. Когда он приносил оттуда несколько монеток, Маришка всегда радовалась и тут же начинала придумывать, что она на эти деньги купила бы. В основном ее мечты сводились к приданому будущего ребенка, в котором, впрочем, особой необходимости не было - ей уже отдали все, что осталось после двух племянников Виктора. Не новое, но вполне добротное, как и водится у рачительных хозяев.

Схватки начались неожиданно - то ли Маришка ошиблась в подсчетах, то ли ребенок должен был родиться позже. Виктор сначала думал позвать Ядвигу, но, вспомнив, как его жена реагирует даже на одно упоминание этой женщины, решил, что его мать и деревенская повивальная бабка сами справятся. Однако когда через несколько часов его мать вышла из бани, куда опять же по традиции отправили рожать Маришку, с испуганно-беспомощным выражением лица, он подумал, что надо было думать о здоровье жены и ребенка, а не о ее чувствах...

- Что?

- Не разродится... никак мы не сладим...

Виктор, не сказав больше ни слова, побежал в лес, Ядвига, по счастью, была дома. Она сразу поняла, что случилось, схватила сумку, в которую, видимо, заранее было сложено все необходимое, и они поспешили в деревню. Только где ж уже почтенных лет женщине было угнаться за торопящимся, почти бегущим молодым человеком! Вернувшись, он схватил ее на руки и нес, пока были силы, пока не надорвался.

Мать и повитуха встретили их возле баньки. Маришка уже не кричала, первого писка ребенка тоже слышно не было, а две женщины рыдали, повиснув друг у дружки на плече. Ядвига остановила своего уже давно бывшего ученика на пороге, зашла одна, через пару минут вышла:

- Прими господи их души... Пойдем, сынок, тебе негоже это видеть... - она увела его в дом, поставила чай, положила туда травок...

Все время подготовки к двойным похоронам он проходил, как в тумане. Возможно, в этом были виноваты травки Ядвиги, а может, только они и держали его на поверхности бытия, не давая нырнуть вглубь, в темноту; тогда он не задумывался над этим вопросом.

Будто не видя, смотрел он на людей, которые эти три дня толпились в его - его с Маришкой - доме. Кажется, там был старший брат с женой... ходили, все осматривали, хорошо еще, на чердак не полезли... Да если бы и полезли, он бы им тогда и слова не сказал. Но после похорон, когда влажные комья земли - накануне прошел дождь - перестали с мокрыми шлепками стучать о дерево, у Виктора будто спала пелена, будто оборвалась та нить, что тянула его следом за женой и сыном в могилу. Когда поминки подходили к концу, он встал, поблагодарил, как полагается, всех, кто помог ему в это тяжелое время, и попросил всех гостей разойтись. Гости уже порядком выпившие, но твердо знающие, что еще не все закончилось, было зароптали, на что молодой вдовец предложил им взять все, что осталось, по домам, помянуть там. Это было, конечно, не по обычаю, но раз хозяин просит... Дело едва не дошло до драки при дележе разнокалиберных бутылей самогона, но под тяжелым взглядом хозяина все споры как-то сошли на нет, народ тихо похватал, что к кому ближе стояло, и смылся. Жена старшего брата собралась было закрыть за последним человеком дверь, когда Виктор намекнул, что ей тоже бы следовало уже собраться домой.

- А я и дома! - визгливо огрызнулась она. - Аль не слыхал, что отец твой говорил, что ты теперя к ним вернешься, а мы семьей... - она особо выделила это слово, - все сюда? А то вон у брата своего переспроси, коль не веришь!

- Верю. Уходи, женщина.

Он распахнул перед ней дверь и молча стоял до тех пор, пока старший брат с женой, ругаясь и кляня его самодурство, под любопытными взглядами еще не успевших далеко разойтись односельчан не отправились восвояси.



- Ну ты теперь прямо как классический деревенский колдун, живешь один, на отшибе, - говорила Ядвига, для своих лет весьма споро накрывая на стол. После того, как он овдовел, она всегда это делала к его приходу, говоря, что, раз живет один, то кормить его некому, и когда-нибудь он непременно умрет от голода.

- Ну уж скажете тоже, тетя Ядвига! Я могу о себе позаботиться! - каждый раз отвечал он, но все равно отдавал должное и ароматному, с особыми травами, супчику, и второму, и даже пирожкам. - И какой же там отшиб, всего-то с пару десятков шагов. Тут однажды хотел кое-что новое попробовать - так, думал, спалю соседей! Но нет, пронесло... Только задняя стенка у их сарая малость потемнела.

- А уходить отсюда не думаешь?

Виктор отложил ложку. Думал он уйти, давно уже думал, с тех самых пор, как жена умерла. И вроде научился кое-чему, и по магии, и на лютне играть, не пропал бы в дороге, но... Как приходил он сюда, так не мог представить, как Ядвига будет здесь, среди леса жить через год... пять... десять лет. Он даже как-то предлагал ей перебраться к нему - дом большой, на семью строенный, двум одиноким людям там будет места вдосталь, да еще и останется... Но она только качала головой:

- Здесь мать моя жила, и я всю жизнь здесь жила, и в этой избушке и помирать собираюсь! И не спорь!

Спорить с Ядвигой было бесполезно, это он давно знал. Даже этой зимой она ходила в лес, проверяла капканы на зайцев и других мелких зверей, хотя он предлагал приносить ей кур со своего хозяйства или помогать деньгами.

- Чего придумал, я еще не беспомощная, - звонко, как двенадцать лет назад, смеялась она. - Ты о себе думай...

Вот и в тот день она пошла в лес, как всегда, проверить капканы, да на обратном пути хотела нарвать березовых веточек. Кажется, на них уже набухали почки. День был хорош, на солнечных опушках вот-вот должна была проклюнуться из-под снега первая трава, а где-то под сугробами бежали полноводные ручьи. Она не помнила, чтобы в этом месте был такой овражек, может, его как раз только недавно и намыло... Ступив на, казалось, еще совсем зимний сугроб, она провалилась по пояс в воду. Вся обувь и одежда мгновенно пропитались ледяной водой, смешанной со снегом. "Ох, незадача-то!" - мельком подумала Ядвига, намечая первым делом истопить баню, взять туда таких-то веточек и травок, сделать отвар... Несмотря на вроде бы теплый день, одежда скоро почти перестала гнуться, до того замерзла, солнце очень редко проникало в чащу, которой, чтобы сократить путь, пошла женщина, и даже птицы здесь еще по-зимнему молчали. Сначала она шла быстро, но с каждым шагом становилось все тяжелее и тяжелее, изо рта начал вырываться пар, в груди от натуги что-то заклокотало... Она даже не могла потом вспомнить, как дошла до дома. Очнулась уже в горнице. Хорошо, что там с утра было натоплено, да и солнце светило прямо в окна, слепя глаза. Все тело ломило, в груди клокотало по-прежнему, ей казалось, что она горит. "Банька" - мелькнула слабая мысль, но ее надо было растапливать, а это значило, вставать, идти за дровами... Сил хватило только кое-как добрести до кровати, раздеться и лечь под одеяло.

Виктор пришел то ли к вечеру этого дня, то ли на следующий - она и сказать точно не могла. Сначала он даже подумал, что хозяйки нет дома, но увидел, что странные следы вели из леса, и ничем не перекрывались. Он толкнул дверь и вошел. Первое, что он услышал - тяжелый, надсадный кашель. Сама Ядвига даже не проснулась. Только когда он натопил избу, вскипятил чай, сварил бульон и попытался влить в нее немного, она приоткрыла глаза. Она что-то пыталась сказать. Молодой человек прислушался и едва не рассмеялся - она извинялась, что такая плохая хозяйка и не ухаживает за гостем!

Он остался у нее. Несколько дней почти не отходил от кровати, то делая смеси для отваров и мазей, то просто держа пожилую женщину за руку. Долго не было понятно, выздоровеет ли она... Но через пару месяцев, когда снега уже не было в помине, Ядвига наконец-то начала сама вставать.

- Ну все, оболтус, возвращайся к себе домой, а то что люди подумают! - шутливо прогоняла она его. - Вон смотри как похудел и зарос! Скажут, я тебя уморила!

- Пусть только кто попробует что сказать, - тоже в шутку отвечал он, стягивая отросшие волосы, еще не белые, как бывали летом, а русые, в короткий хвост.

В деревне действительно судачили, но Виктор не обращал внимания. Он еще чаще, чем раньше, заходил в лесную избушку, и с тревогой видел, как на глазах менялась, истаивая, как воск, Ядвига. Из пожилой, но крепкой и бодрой женщины она превращалась в слабую старушку... Виной ли была та болезнь, или годы брали свое... Когда он с беспокойством смотрел на нее, Ядвига всегда светло улыбалась:

- Не бойся, все как и должно быть... Я уже пожила, и не зря - считаю, что тебя вырастила!

Когда лег первый снег, ее не стало.

Сельский священник, с трудом поняв, кого же ему предстоит отпевать, отказался наотрез. Виктор один пошел копать могилу на деревенском кладбище. Односельчане, увидев это, всполошились:

- Эй, уж не ведьму ли хоронить тут собрался?

- Не ведьму, - еще непромерзлая земля летела из-под его лопаты в их сторону.

- А все остальные живы! Или сам, ведьмий выкормыш, кого угробить собрался, и могилку по доброте душевной заранее готовишь?

Опершись на край, он выпрыгнул из готовой могилы.

- Таких зверей, как вы, и без могилы бросить можно, волкам на поживу. Если они не передохнут от вашего яда, - он перехватил выскальзывающую из потных рук лопату.

Народ попятился. Не оглядываясь, молодой человек отправился к себе домой, переодеться и вымыться, потом взял телегу с лошадью и поехал за гробом.

Возле избушки было неожиданно многолюдно. Причем настроение пришедших явно не соответствовало похоронам. Никто не плакал, даже бабы. Или особенно бабы. Они шушукались между собой и толкали своих мужиков локтями в бок. Те огрызались. Виктор молча прошел внутрь, но понял, что выйти с гробом ему не то, что не помогут, но и не дадут. Он встал у порога, молча глядя на когда-то знакомых людей.

- Не дадим хоронить ее на нашем кладбище! - наконец разразилась толпа мнением. - Надо спалить ведьму в ее доме!

Особо рьяные подались вперед. Виктор тоже сделал шаг вперед, и толпа остановилась, замерев. Задние напирали.

- Да что вы его боитесь, он же один! Сейчас мы его! И подпалим! И его заодно!

"Подпалим!" - зазвенело у него внутри. Перед наступающими, прямо на мокрой земле, запрыгали язычки пламени. Некоторые дернулись, пытаясь пробраться назад, но им не давали.

- Уходите, - негромко, но так, что услышали все, сказал стоящий на крыльце.

- Да не бойтесь, это не по-настоящему! - голос был знакомый. Младший брат. - Оно даже не жжется!

Огненный шар появился так же из ниоткуда, что и язычки пламени, дохнув на толпу нестерпимым жаром. Миг помедлив, он покатился вперед, на людей. Брат смотрел ошалелыми глазами не на шар, а на того чужого и жестокого незнакомца у дома. Только в последний момент он успел отскочить, опалив волосы и брови. Толпа бросилась врассыпную...

Поздно вечером Виктор в последний раз зашел в дом, который когда-то считал своим. Он за каких-то полчаса собрал свои вещи, причем большая часть времени ушла на разбор трав и порошков - что взять, что может понадобиться в пути, а что можно найти прямо на дороге, взял лютню, все деньги, что успел скопить к этому времени, и пешком ушел в ночь.